Записки у монитора

Это не я стою на краю океана, а мой далекий, но успешный предок — Колумб нашего племени, — который когда-то успешно одолел морскую бездну и тем самым дал мне возможность родиться на этом острове. Я — это не я, а он. Боги, поймите это, и дайте моему плаванию столь же успешный исход.

Смотрите, смотрите на мою боль! Ах, коментить не хотите? ну так я вам иначе о себе напомню. Полюбуйтесь, какой я чуткий! Как прекрасны мои страдания, а! Как тонко я чувствую мир, видали? Фигак! и умер. Фигак! воскрес! Фигак опять! А, а? Вы на седьмой раз не накидали мне в аську испуганных сообщений? Толстокожие уроды, так я сейчас воскресну, что бы вам сообщить, какие вы толстокожие уроды, а потом опять – фигак! Господи, какой же я классный, аж страшно. И хрупкий – странно, что атмосферный столб меня до сих пор не раздавил. Ой, тревожно чё-та стало. Фигак!

Писатель-экстраверт, когда про маму-папу пишет, он всё про них - описывает, разные случаи из жизни... Врет-не врет - другое дело, писатель должен врать, хотя бы чуть-чуть, иначе не получится. Ну, преувеличивать, заострять, если культурно...
А писатель-интроверт, если про маму-папу... он все про себя да про себя... Как они в нем отложились, борются, мирятся и все такое. И тут уж так врет, так врет, как только о себе можно врать, и ничего с этим не поделаешь...

поветрие века Романтиков норовило разжижить мужественность поэта, оголяя его привлекательную шею, подрезая профиль и отражая в овальном взоре горное озеро, барды нашего времени, -- оттого, может статься, что у них больше шансов состариться, -- выглядят сплошь стервятниками или гориллами.

Что-то не понял я всемирного оргазма по поводу вступления в должность нового президента мира. Он чего? Изменит в числе пи третью цифру после запятой? Или ещё чего сделает: арабов помирит с евреями и станут они как братья и нарожают друг от друга детишек?

Кот напИсал в женский сапог. С его стороны это был мужественый и дерзкий поступок.
Видите ли, женщина из этого сапога способна покорить и изувечить Антарктиду, если расстроится. Избы и кони, лишь её завидев, прекращают гореть и скакать. Даже я, известный на районе смельчак и хулиган, нипочём не стал бы писать ей в сапог. С утра эта опасная женщина накрасилась, одела дублёнку и сунулась ногой в кошачий поступок. И как-то сразу поняла, кризис добрался и до неё. Судя по лицу, ей хотелось оторвать испорченную ногу от бедра по сапог включительно и похоронить как Нагайну, тут же, на мусорной куче

Многим писателям наплевать, они все о смысле, на звук не реагируют. Я ДЛЯ СЕБЯ понял одно(широко известное, наверное) правило: то, что легко вслух произносится, легко и читается. Многие писатели или выпендриваются, пишут "модно", "современно", или у них в голове спотыкливо, мутно, или им кто-то внушил, что надо умнО... Как "наукообразие" в диссертациях - скрывает беспомощность.

Из прочитанного в ленте и в книгах. Идея заимствована у bianki с ее разрешения.



Сначала выбирается место и свет, это настроение вещи, какое у Вас, такое и у картинки. Я люблю старые забытые грязноватые углы в заброшенных домах и квартирах... и настроение соответствующее тоже. В этих углах чувствуется драма жизни, прожитого в них времени, история забытых вещей, намек на человеческие драмы и все такое, без чего, мне кажется, искусство теряет смысл вообще, становится такой жвачкой для эстетов, красивой фактуркой, обоями, в общем - "десертом", и лишается свой главной цели...


Депрессия - это как отравление всего организма.
Или как лучевая болезнь скорее.


барбизонцы учили наших отцов смотреть на деревья определенным образом, а, когда появился Моне и стал писать иначе, люди сказали: «Но ведь деревья совсем не такие!» Им было невдомек, что деревья всегда такие, какими предпочел увидеть их художник. Мы рисуем, изнутри приближаясь к внешнему миру; если нам удается навязать свое видение другим, нас зовут великими художниками; если не удается, нас не признают, но мы-то сами остаемся такими, как есть. Величие или ничтожество не играют для нас никакой роли Неважно, какая судьба постигнет нашу работу: мы получили от нее все, что она могла нам дать, покуда мы ее делали.

Пару дней назад на работе.
Ребенок отставил игру и сообщил:
- Телевизор смотрел.
- Да? Ну и как?
- Хамас плохой.
- Да, пожалуй. И что будем делать?
- Я маме сказал.
Я видела эту маму. Мы можем спать спокойно.

На Ломоносовском проспекте, напротив химфака МГУ, возле остановки сто тридцатого автобуса стоит урна. Сегодня, в седьмом часу вечера, я видел, как с этой урной разговаривал мужчина. Прямо в нее и говорил. Какие-то давние обиды ей припоминал. Но не то, чтобы со злобой, нет. Больше с грустью. Ничего не отвечала урна. Лишь оберткой от мороженого помахивала. Мужчина не прекращал и говорил в нее еще. Обидное говорил, и даже нецензурное. Молчала урна. Мужчина утомился и сел возле урны. Привалился к ней. Закурил. Стал говорить тише, задушевнее. Но все равно нецензурное. Наверное, она бы ему ответила. Потом, не сегодня. Сегодня у нее был тяжелый день. Но у мужчины, как видно, тоже день был не из легких. И он настаивал. Стукнул ее полупустой пивной бутылкой в бок. Плюнул в нее и заплакал. Наконец он с трудом поднялся и пошел, шатаясь и всхлипывая. А она осталась. Не бросилась догонять. Завтра, должно быть, придет мириться. В крайнем случае, послезавтра. Никуда не денется.

В образе "вечной женственности" у Владимира Соловьёва
меня всегда настораживала
его о ней описательная,
пусть и восторженная, аморфность,
и завсегда в этих поэзных его речетативах
ея рыхлая безликость -
точно это вовсе не "душа мира",
и не "как бы четвёртая ипостась",
а всё таже Гоголевская "паночка",
привставшая в раскрывшемся гробу
и лихорадочно пытающаяся споймать,
своими мертвенными коготками,
читающего над ней Псалтырь
бурсака Хому Брута


Мы встретились когда-то на углу
меняющих свои названья улиц.
Виднелись лапы старых синих куриц
из сумки. “Венцель села на иглу,
у Иванова новая жена –
ревнива, весела, великовата,
Бойков привез на дачу экскаватор,
Малинин вроде спился. “Ночь нежна” –
доклад читаю третьего числа…”

( Read more... )